«Желание жить не всегда связано с тем, хорошо или плохо живет человек. Наверное, это связано со смыслом»

Немногим более года назад мы публиковали большое интервью со Светланой Алексиевич. Спустя время снова встретились и поговорили — о жизни, литературе, новой книге о белорусских протестах, о любви, ненависти и не только

Руслан Яроцкий

— Светлана Александровна, давайте с приятного начнем — с книг. В каждом возрасте у нас свои любимые и важные для нас книги. Как с этим у Вас обстояли дела? Что читали, как менялись Ваши вкусы, если менялись?

— Если говорить об отрочестве, то, конечно, это классическая литература. Наверное, даже лет до тридцати у меня шло познание классики. Чехов, Достоевский, Толстой, их серьезные произведения. Я и сейчас читаю очень мало «текущей» литературы. Предпочитаю читать уже проверенные вещи, интересные мне. Конечно, я читала книги, которые мне казались близкими, я искала себя и жанр, свой жанр. «Былое и думы» Герцена очень сильно меня впечатлило. Я думаю, это было самое первое сильное впечатление от книги. И конечно же, наших белорусов — «Я из огненной деревни» [Алесь Адамович, Янка Брыль, Владимир Колесник], «Блокадную книгу» [Даниил Гранин, Алесь Адамович]. Ну а если говорить о моем жанре, то это Софья Федорченко, «Народ на войне». Она одна из тех, кто начал этот жанр. Работала во время войны сестрой милосердия, записывала рассказы солдат. У нее несколько книг. Для понимания, познания очень интересно. Читаешь и понимаешь: она пишет о совсем другом народе, а не о том, каким я его себе представляла.

— А из классического — Достоевский или Толстой?

— Толстой нет, скорее, Достоевский и Чехов. Причем Чехов очень нравится, такая ирония над человеком, и особенно над женщиной. А Достоевский вообще меня спас, я без него бы с ума сошла от того, чего за эти тридцать лет услышала и написала. Да, многие считают его мрачным писателем, но ведь и про меня так говорят. Говорят, что Алексиевич читать невозможно. 

— Когда Вы начали писать сами, Ваш литературный вкус как-то изменился?

— Я с юности люблю жанр писем, воспоминаний, это во мне всегда было и осталось. Помню, читаю переписку Чехова с женой, и он так откровенно пишет, «целую», подробности разные, и я думаю: «Боже мой, как беззащитны классики. Все будут знать, как ты любил». 

Конечно, многое меняется со временем. Когда я начинала читать «Я из огненной деревни», она меня потрясла. Гениальная вещь. Потом как в пути. Ты идешь — одна книга, одни люди, одна действительность тебя окружает; идешь дальше — и вот снова что-то меняется. Хотя если говорить про Достоевского — то он «всегда». Сейчас я меньше читаю, к сожалению. С другой стороны, я больше читаю философской, научной литературы, о том же искусственном интеллекте, это безумно интересно. Можно с этим соглашаться, можно оспаривать, но мы видим, что мир меняется. Такие вот у меня интересы сейчас.

— Раз читаете философские книги, значит, беспокоят философские вопросы. Над какими темами размышляете? 

— Мне как-то представляется, что человек намного сложнее, чем в некоторых современных книгах, романах написано. Гораздо сложнее. Человек… мне он интересен. Его прочность, одиночество. Экзистенциальные вещи. Конечно же, отношение к смерти, вере. Надеюсь писать книгу о старости. Но это же не о том, что желудок не работает, а о том, как меняется отношение к времени. Мне один старик говорил: «Я, когда на дачу выезжаю, ловлю себя на мысли, что без конца смотрю на землю, жучков, паучков, и думаю, что скоро буду с ними. Люди уже мне как-то меньше интересны. А интересен мир, который «туда». Его дети видят, но они еще не пугаются. И я не пугаюсь, мне интересно».

— А тема старости не страшит? Некоторые боятся в эту сторону думать.

— Нет-нет. Знаете, в пятьдесят или, кажется, еще до тридцати я говорила, что после пятидесяти жить неприлично. Ты уже несовершенен. А вот видите, сколько мне лет, а до сих пор держит интерес к жизни. Много вопросов: как это? зачем это? из чего это? Как кто-то говорил: «Жизнь — это прекрасная авантюра».

Желание жить не всегда связано с тем, хорошо или плохо живет человек. Наверное, это связано со смыслом. Есть ли для чего жить? Иногда говорят, родные держат. Но и это интересно, ведь часто с близкими самые сложные взаимоотношения. Некоторых в старости держит дружба с другими людьми. Иногда какая-то любовь, которая не состоялась. Потому что ты наполняешь свою жизнь ее содержанием, тем, что могло бы быть. Поэтому старость — это очень интересная тема. Плохо только, что она болезнями сопровождается. Как говорит моя подруга, «Бог концовку не продумал». Но вообще, это очень интересное время. На многое смотрю совершенно другими глазами. Об этом и будет моя книга о старости. Но сейчас я пишу книгу о нашей белорусской революции. 

— По поводу Вашей последней книги о Беларуси хотел спросить, на каком этапе находится работа? 

— Я подолгу пишу книги. «Чернобыльскую молитву» писала десять или одиннадцать лет. Мне мой литературный агент говорит: тебя скоро забудут. Но что поделать, это очень тяжело осмыслить. Вопросы войны, Чернобыльской катастрофы. И точно так же то, что касается 2020 года. Рассказывать, как чудовищно в тюрьме — это очень страшно. Какими больными люди возвращались из тюрьмы… Я помню лицо Санникова, когда его отпустили. Знаете, я его не узнала. Все говорят: «Вот он идет, Санников», — а я смотрю, и это как будто не он. Потом к нему вернулось его лицо. Там на человека опрокидывается такое знание, такая действительность… Да и физически это страшное испытание. 

Эта книга будет касаться и Украины тоже. Это все о нашем времени. Вот этот «красный человек», которого я очень рано похоронила, он, оказывается, жив, это он сейчас воюет в Украине.

— Вы говорили, что есть желание написать книгу о любви.

— Ох, с книгой о любви все сложно. Хотелось дойти до нее. Но чем больше я записывала историй о любви, тем больше понимала, что люди не способны об этом говорить до конца. Там столько тайн. Если хотите, животного. Много таких тайн, которые человек держит в себе, не может рассказать. И это такая темнота. Вот сейчас несколько историй записала. Последняя история меня совершенно опрокинула. Я себе сказала: нет, я не могу туда лезть. Тема очень глубокая — что любовь делает с человеком. Просто отступаешь перед этим. Даже если посмотреть классику русскую, там нет книг о любви. 

— «Анна Каренина» о чем книга?

— Мне кажется, она о представлении Толстого о мире, о женщине. Но не о любви. Я думаю, конечно, должны быть книги о любви.  

Но сейчас для меня первостепенна тема Беларуси. Потому что двадцатый год для нас очень важен. Для каждого белоруса. Все это непросто понять, осмыслить. Люди до сих пор спорят, нужно было или нет бросать коктейли Молотова, может быть, жили бы в другой стране сейчас; другие говорят, что нет, на крови ничего хорошего не построишь. 

— Ну давайте тогда о Беларуси. Без насилия мало где получалось что-то новое. Как Вы к этому относитесь?

— Мне казалось, что в двадцать первом веке для того чтобы произошли изменения, не нужно брать почту и телеграф, достаточно всем выйти на улицу, как, собственно, мы и сделали. В большинстве стран этого было бы достаточно, чтобы была сменяемость власти, чтобы уходили политики. Но я понимаю, что это наивное представление. Но как человеку гуманитарного склада ума мне сложно согласиться, что насилие было обязательным, что не было другого способа. Когда люди становятся рупорами каких-то идей об оправданном насилии, непременно будут жертвы. На Майдане сотня погибших. Конечно, это смерть, в которой виден смысл, но все равно смерть. 

Я думаю, почему весь мир тогда обратил внимание на нас? Много восстаний по всему миру, много протестов разных. Потому что это было необычно, без крови со стороны протестующих, и это было красиво. Оказывается, можно протестовать достойно. Вспомните, как нарядно одевались люди, как несли на руках своих детей.

— Что осталось от двадцатого года у нас?

— Много хороших людей. Говорили, что женщин было еще больше, чем мужчин, но я не знаю, так ли это.

— Может быть, потому что женщины более яркие. Женщин массово арестовывали, но все-таки меньше, чем мужчин. Возможно, поэтому казалось так, особенно когда они стояли в мирных протестах с цветами и шариками у дорог.

— Я помню еще эти хороводы, сборы во дворах, пение. Люди о чем-то говорили. Музыканты были. В белорусской революции был какой-то романтизм. Откуда он у нас был? Молодежь красивая. Возможно, западные инициативы, которые в нашей стране были, нарастили слой новых людей. Возможно, потому что люди много путешествуют, видят другой мир, книги читают, изучают языки. Но не только молодежь, ведь были марши пенсионеров, они тоже все понимали. Когда нас упрекают за то, что с цветами шли, а не с коктейлями Молотова, я не могу себе последнего представить. Потому что все шли как на праздник. Люди не готовы были стрелять, разрушать, верили, что этого хватит. Какая огромная травма нанесена нашему народу! 

Этот ужасный Стрелков где-то говорил, что самое трудное было заставить людей стрелять в украинцев. Несколько дней людям очень сложно было. Какие бы они там ни были плохие, а просто так в других стрелять не могли. А недавно смотрела видео, где говорилось, что, мол, окружили врага, убили 250 человек, так просто.

А ты заметил, что белорусы не начали так ненавидеть украинцев, несмотря на пропаганду? Хотя через пропаганду ненависть легко раскрутить. 

— Да. А о чем еще думается?

— Иногда думаю, ну вот хорошо, мы победили, мы пришли, народ власть передал. А что мы будем делать с этими бандитами? Ведь на одной улице, как в Руанде, и палач, и жертва. Вчера он в тюрьмах людей пытал, а сегодня? Понятно, что нужен справедливый суд, люстрация. Но всех ведь не посадят. Что делать с ненавистью к этим людям? Я думаю, ненависть очень опасна, затягивает, как в омут. Преодолеть это было бы очень трудно.

— Светлана Александровна, можно еще немного о литературе? Скажите, поэзия — это умирающий жанр или что-то живое?

— Очень-очень живое! Для меня поэзия очень важна. Всегда была значима, но сейчас особенно. Но так не только с поэзией. С музыкой тоже, например. Сейчас мне очень важна музыка, хотя раньше она в моей жизни столько места не занимала. Но теперь, когда тяжело без дома, когда далеко, когда не знаешь, когда это безумие закончится, когда забрали или угрожают забрать все, — очень хочется музыки.

— А какую музыку слушаете?

— Разную. От Сезарии Эворы до Вивальди, и другой много… Это как-то помогает внутренней гармонизации. Утром слушаю, бывает, и вечером иногда. Я действительно сильно устала. От работы тоже. Иногда в слезах встаю из-за письменного стола. Устала от одиночества, от неопределенности. Хотя когда начинаю думать, то понимаю, что многим гораздо тяжелее, чем мне. Мне даже стыдно, что многим тяжелее, но я надеюсь, что окуплю это тем, что напишу книгу, которая поможет людям.

— Кто из поэтов?

— Мандельштам, конечно. Тютчев. Такая сложная жизнь и такая поэзия.

— Из современных читаете кого-нибудь?

— Ольгу Седакову читаю. Я с ней немного дружу. Она замечательная, очень образованный человек. Спрашиваю: «Откуда у Вас такое?» Она говорит, что ее учили хорошие преподаватели. Нам же они уже не достались. 

— Будем заканчивать. После литературы не хочется Вас о политике что-то спрашивать. Все кажется проговоренным. Вы не устали от этих тем?

— У меня нет никакого страха говорить о политике. Просто мне кажется, что в последнее время мы постоянно говорим одно и то же. И мне уже неудобно это произносить. Мне кажется, нужно закончить книгу, тогда будет с чем выйти к людям.

— В первую очередь Вы ведь писатель?

— Да, но люди ждут от меня, что я буду со знаменем, впереди. Они говорят, мы ожидали от Алексиевич большего, с ее портретом шли на первых демонстрациях. Но порой забывают, что я живой человек.

— Люди всегда ожидают от других того, на что сами не способны. Но мне кажется, что Вы с людьми книгами говорите.

— Да, у людей и у лидеров политических много претензий, ссоры случаются, иногда столько агрессии. Я этого совершенно не понимаю. Нам, наоборот, нужно соединяться, поддерживать друг друга. Не требовать друг от друга невозможного.

А вообще, очень интересно, каким будет мир будущего. Хотелось бы дожить и посмотреть на него.